|
Опубликовано
в газете «Свет Утренней Звезды» № 3 (71) от 30 июля 2009 года
Во имя России
(к 200-летию со дня рождения
Н.В. Гоголя)
В период выхода в свет первого тома «Мертвых
душ» Николай Васильевич Гоголь в письмах, статьях часто употребляет слово
подвиг. Как отмечает литературовед И.П. Золотусский для невоенного
человека «подвиг» - это не храбрость на поле боя, не риск жизни, а
подвижничество, движение, шаг в будущее, сделанный незримо для других.
Гоголь подсознательно знал, что родился для такого подвига. В октябре 1827
года, заканчивая гимназии в Нежине, он пишет дядюшке Петру Петровичу
Косяревскому: «Еще с самых времен прошлых, с самых лет почти непонимания, я
пламенел неугосимою ревностью сделать жизнь свою нужною для блага
государства, я кипел принести хотя малейшую пользу». И далее: «Тревожные
мысли, что я не буду мочь…, что не дадут возможности принесть ему
[государству] малейшую пользу, бросали меня в глубокое уныние…» В мае 1847
года, за пять лет до ухода, в письме С.П. Шевыреву он словно подводит итог
своим юношеским предощущениям: «Я чувствовал всегда, что я буду участник
сильный в деле общего добра и что без меня не обойдется примиренье многого…»
В книге К.Е. Антаровой «Две жизни» есть такие
строки: «Ряд жизней не вскрывают сознанию человека его связи с Мудростью. Ее
вскрывает всегда катастрофа…». 31 марта 1825 года совершенно неожиданно
уходит из жизни отец писателя Василий Афанасьевич Гоголь-Яновский. Удар для
семьи был сильнейший. Мать, Мария Ивановна, была на грани жизни и смерти.
Спасли ее только дети. Именно с этой поры начинается и внутренняя
перестройка в юном Гоголе. Доселе дремавшая воля, воля, находившаяся в
беспечном усыплении детства, вдруг оживает… Нет уже вялого, хилого мальчика.
Есть юноша, заглядывающий в свое будущее, есть человек, который уже готов к
выбору… В это время он пишет матери: «Зачем предаваться горестным
мечтаниям?... Что касается до меня, то я совершу свой путь в сем мире…».
Один из главнейших духовных законов гласит: нет тайн и преград в делах
движения духа. Есть только сила духа и его чистота, в самом человеке
живущая.
6 декабря 1828 года Н.В. Гоголь выехал из
Васильевки - родового имения. Путь его лежал в далекий таинственный
Петербург. Будущее пугало, но и манило надеждой, ибо на дне чемодана лежал «Ганц
Кюхельгартен» - первая романтическая юношеская поэма – и с нею он собирается
отправиться не много ни мало к самому А.С. Пушкину. Визит был, но встреча не
состоялась. «Ганца» своего он все-таки напечатал под псевдонимом Алов, но
получил такие отзывы, что пришлось все издание скупить и сжечь. От отчаяния
бросается в свое первое путешествие по Европе, истратив не принадлежавшие
ему деньги. Вернувшись, поступает на службу писцом в Департамент уделов.
Усердно служит и даже поднимается по служебной лестнице: его производят в
помощники столоначальника…
Но не за этим он приехал в Петербург. В те
часы, когда огромный серый город спит, «железная воля сына Марии Ивановны
вступают в действие, и на его месте оказывается не переписчик бумаг…, а
неведомый еще никому Рудый Панько».
Радость принесла читателю повесть «Сорочинская
ярмарка» - одна из первых, и, пожалуй, самая веселая из всего будущего
сборника «Вечера на хуторе близ Диканьки». Да и сам Гоголь в это время
необыкновенно весел, у него даже слегка кружится голова. Он и родных своих в
письмах в это время призывает непременно веселиться: «Живите как можно
веселее, прогоняйте от себя неприятности… Все пройдет, все будет хорошо… За
чайным столом, за обедом я невидимый сижу между вами, и если вам весело
слишком бывает, это значит, что я втерся в круг ваш… Труд… всегда имеет себе
неразлучную себе спутницу – веселость… Я теперь, более нежели когда-либо,
тружусь, и более нежели когда-либо, весел. Спокойствие в моей груди
величайшее». Среди его петербургских знакомых уже такие влиятельные люди как
В.А. Жуковский, П.А. Вяземский, П.А. Плетнев, который сводит молодого
начинающего писателя с А.С. Пушкиным. Встреча состоялась 20 мая 1831 года…
Плетнев подвел Гоголя к поэту и представил… Красный от смущения Гоголь стоял
и ждал первых слов, которые произнесет Пушкин… В воспоминаниях М.Н.
Лонгиновой набросан портрет Гоголя в это мгновение: «Не могу скрыть, что …
одно чувство приличия, может быть, удержало нас от порыва свойственной
нашему возрасту смешливости, которую должна была возбудить в нас наружность
Гоголя. Небольшой рост, худой и искривленный нос, кривые ноги, хохолок
волосов на голове, не отличавшейся вообще изяществом прически, отрывистая
речь беспрестанно прерываемая легким носовым звуком, подергивающим лицо, -
все это, прежде всего, бросалось в глаза. Прибавьте к этому костюм,
составленный из резких противоположностей щегольства и неряшества, - вот
каков был Гоголь в молодости». И тем не менее это была пора именин, «именин
сердца» - так он сам позже называл это время. Уже закончены обе части
«Вечеров», теперь Гоголь одет, на хорошей квартире и должности, о нем
говорят, пишут. Он чуть-чуть Хлестаков. Живопись «Вечеров» щедра, густа,
ярка. В изобилии этих красок ощущается чувство изобилия жизни и воображения
автора. «Истинно веселая книга», - сказал о ней Пушкин.
Дарить людям радость – это, конечно, великое
дело, но Гоголь сызмальства мечтал о поприще, о пользе своему
отечеству. Стараниями Пушкина и Жуковского он получает кафедру в
Санкт-Петербургском университете, где читает курс лекций по истории средних
веков. Многие лекции даже очень интересны. И все-таки в период с 1833 по
1835 год можно сравнить с глубоким вдохом после остановки дыхания. В его
бумагах сохранилась «клятва» - этот листок бумаги не имеет ни названия, ни
какого-либо комментария – в верхней части стоит только дата 1834 года: «…О,
взгляни! Прекрасный, низведи на меня Свои чистые Очи, Небесные Очи. Я на
коленях, я у ног Твоих! О, не разлучайся со мною! Живи на земле хоть два
часа каждый день, как прекрасный Брат мой. Я совершу… Я совершу! Жизнь кипит
во мне. Труды мои будут вдохновенны. Над ними будет веять недоступное земле
Божество! Я совершу… О, поцелуй и благослови меня». Можно смело сказать, что
молитва-клятва Гоголя дошла до Господа. Именно в это время он создает два
великих сборника «Арабески» и «Миргород». «Миргород» имел подзаголовок:
«Повести, служащие продолжением «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Но они
лишь по материалу были их продолжением. На самом деле автор в этих книгах
переходит из мира сказки в мир реальности.
Все, что пишется в промежутке 1833 – 1835
годов есть осознание, осмысление и утверждение двойственности, контрастности
человеческой природы и природы вообще, трагическое воспроизведение разрыва
между «мечтой» и «существенностью» между идеальным и реальным, историей и
бытом, между героическим и повседневным, «высоким» и «низким». И идеальная
попытка воссоединить их. «Мелкого не хочется, великое не выдумывается…» Не
знал Гоголь, когда писал эти слова, что из мелкого он и извлечет великое и
это станет его поприщем. Двойственность, контрастность, парадоксальность с
этого момента становятся лейтмотивом всего творчества Гоголя. «Арабески»,
«Миргород» построены по принципу контрастности. В них автор соединяет
несоединимое: «Старосветских помещиков» сменяет «Тарас Бульба», «Вия» -
«Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Идея
мира господствует в гоголевском МИРГОРОДЕ, она венчает его как купол, хотя
под куполом этим бушуют страсти и «порождения злого духа». Отныне эта идея –
ведущая философская идея Гоголя. Тарас Бульба … кажется сам делает историю.
Прекрасны, мужественны Тарас, Остап и даже Андрий, но в «Старосветских
помещиках» Гоголь пишет: «… по странному устройству вещей всегда ничтожные
причины родили великие события и, наоборот, великие предприятия оканчивались
ничтожными следствиями. Какой-нибудь завоеватель собирает все силы своего
государства, воюет несколько лет, полководцы его прославляются, и, наконец
все это оканчивается приобретением клочка земли, на котором негде посеет
картофеля…»
«Старосветские помещики», повесть, которую
Гоголь более всего любил из им написанного, потому что он сумел в ней найти
ЛЮБОВЬ в захалустье, разглядеть ее среди поедания пряничков и коржичков,
увидеть ее на дворе, обсыпанном гусятами, среди запахов солений и варений,
жужжания мух и храпения престарелых супругов, - для этого понадобилась
величайшая сила веры Гоголя в идеальное, духовное начало человека. Странно
развивается мир Гоголя в этих повестях: в ТОМ мире бьются за Христову веру,
за честь и свободу, здесь ссорятся из-за бурой свиньи и ружья, которое не
стреляет; ТАМ погибают от любви и идут из-за нее на смерть и предательство
на смерть и предательство отечества – здесь увеличивают население Миргорода
и сожительствуют с дамами, зады которых сформированы на манер кадушек; ТАМ
слышится звон мечей и пенье стрел, музыка битвы – здесь шелестят гусиные
перья, выводя поносные слова жалоб и ябед, и погибают не на плахе или в
пламени костра, а от тоски и скуки стоячего бытия, которое беспросветно, как
небо в конце повести о двух славных мужьях Миргорода.
Великую истину в этот период открыло Небо
Гоголю: мир прекрасен в своем разнообразии: в ничтожном – великое, в великом
– ничтожное и через «Арабески» и «Миргород» еще молодой Гоголь нес эту
истину своим соотечественникам. Именно поэтому еще в 1835 году неумолимый
глас критики, глас человека из провинции, но уже замеченного и отмеченного
Пушкиным, продираясь через шепот и хихиканье глупцов скажет следующее: «…Г-н
Гоголь владеет талантом необыкновенным, сильным и высоким. По крайней мере в
настоящее время он является главою литературы, главою поэтов; он становится
на место, оставленное Пушкиным». Это сказано будущим великим критиком В.Г.
Белинским.
В 1835 году Н.В. Гоголь уже окончательно
расстался с профессорской кафедрой в университете. Он не профессор, не
чиновник – он вновь «вольный казак». Легко и быстро он создает комедию
«Ревизор», который был разрешен к печати и поставлен в Александрийском
театре. Спектакль смотрел весь Петербург во главе с царем Николаем. Успех
был бурный. Зритель смеялся, хлопал, свистел. И в громе смеха и
отвратительной игре Дюр – Хлестакова тонула идея комедии. Ужаса положения
героев никто не заметил. Ужаса немой сцены никто не постиг. Хлестаков
казался смешным вралем, а не трагическим человеком. Городничий – тупым
чинушей, ловко обманутым столичным пройдохой и т.д. Гоголь ждал катарсиса,
взрыва душевного отчаяния, покаяния, озарения истинной, увиденной на сцене.
Но ничего этого не произошло. Царь захлопал – и все захлопали. Царь
засмеялся – и все рассмеялись. Царь сделал вид, что ничего не произошло – и
все сделали вид. Вот тогда-то он и бежал – бежал, не дождавшись конца,
выхватив у швейцара шинель, не зная куда бежать, кому поведать свою беду.
«Никто, никто, никто не понял!!!» - твердил в отчаянии Гоголь. «Человек
может видеть все там, где духом поднялся и овладел. Но там, где сила духа
ниже сил встречаемых факторов, человек ни видеть, ни слышать не может» - это
сказано в духовной литературе уже ХХ века. Гоголь это чувствовал. Он пишет
матери: «Очень трудно это искусство! Знаете ли, что в Петербурге, во всем
Петербурге, может быть, только человек пять и есть, которые истинно и
глубоко понимают искусство, а между тем в Петербурге есть множества истинно
прекрасных, благородных, образованных людей…»
Не поняли. Это был сильнейший удар для
Гоголя. Он уже задумал бежать. Спасением, как всегда, для него могли стать
только дороги… И он пускается странствовать. Дороги, дороги… Мысли, мысли….
И все о ней, о России.
А она, Россия, на перепутье. 30-е годы XIX
века уже канули в лето. А что впереди? «Французский легкий дух уже налетел
на умы и закружил головы. Все бредят Францией, ее правом говорить, делать,
что вздумается». Вот и Белинский уже заразился западной идеологией. Он еще
тянется к Гоголю, цепляется за него, но превозносит уже … Робеспьера.
Гоголь сжимается в комок. У него одна цель:
спасти Россию, не дать ей пойти по пути бездуховности, материализма,
умствования. «Дело мое – душа», - говорит писатель и стоически продолжает
за нее бороться в своих произведениях. Им созданы вечные во времени типажи
человечества. Хлестаковы, Маниловы, Ноздревы, Коробочки, Собакевичи - стали
нарицательны. Чернышевский говорил, что Гоголь научил нас узнавать «нас в
самих себе». Он умел подметить типичное и увидеть этот тип в развитии -
поэтому и восклицал: «Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких
юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все
человеческие движения, не оставляйте их на дороге – не поднимите потом».
Но … не понимали хвалившие, не понимали
хулившие, не понимали далекие, не понимали и близкие, а он в борьбе за
решительное обновление русской жизни готов был на что угодно: готов был
отречься от всего, что до сих пор было им создано (не понимают: значит, не
умел сказать); готов был выйти к людям с открытой душой в «Выбранных местах
из переписки с друзьями». Знал, что растерзают, но по-другому не мог. В
«Авторской исповеди» Гоголь делает последнюю попытку объяснить современникам
смысл и значение «Выбранных мест»: «Справедливее всего следовало бы назвать
эту книгу верным зеркалом человека. В ней находится то же, что во всяком
человеке: прежде всего желанье добра, создавшее самую книгу; сознанье
искреннее своих недостатков и рядом с ним высокое мненье о своих
достоинствах; желанье искреннее учиться самому и рядом с ним уверенность,
что можешь научить многому и других; смиренье и рядом с ним гордость, и,
может быть, гордость в самом смирении; упреки другим в том самом, на чем
поскользнулся сам и за что достоин еще больших упреков. Словом, то же, что в
каждом человеке, с той только разницей, что здесь слетели все условия и
приличия, что таит внутри человек, выступило наружу; с той еще разницей, что
завопило это крикливей и громче, как в писателе, у которого все, что ни есть
в душе, просится на свет; ударилось ярче всем в глаза, как в человеке,
получившем на долю больше способностей сравнительно с другим человеком».
Гоголь сам стал примером на пути духовной,
нравственной и физической аскезы и пошел этим путем до конца во имя
творчества. Его «Мертвые души» часто сравнивали с «Илиадой». Да и сам Гоголь
не очень спорил с теми, кто сопоставлял его произведение с поэмой Гомера.
Чичиков во втором томе должен был пройти Чистилище. Уверенный и счастливый
писатель приступил к работе над вторым томом поэмы, но работа не шла.
Страницы писались и переписывались, но удовлетворения как автор Гоголь не
получал. И тогда он приходит к выводу, что «чище горнего снега и светлей
небес должна быть душа его, и тогда только он придет в силы начать… великое
поприще, тогда только разрешится загадка его существования…» С этих пор
человек и душа человека сделались больше чем когда-либо, предметом его
наблюдений. Он оставил на время все современное; обратил внимание на
познание тех вечных законов, которыми движется человек и человечество
вообще. Гоголь исступленно молится, изводит себя постами, бесконечно
причащается, но …., казалось, вдохновение покинуло его навечно. Наконец едет
в Иерусалим, который подтвердил то, что он уже предчувствовал накануне
поездки: «Мне кажется даже, что во мне и веры нет вовсе; признаю Христа
богочеловеком только потому, что так велит мне ум мой, а не вера…» Наконец,
здесь в Иерусалиме он приходит к истинному осознанию своего предназначения:
«Не мое дело поучать проповедью…. Я должен выставить жизнь лицом, а не
трактовать о жизни. <…> Искусство и без того уже поучение, оно и без
проповеди проповедует».
Священники и монахи упорно советовали Гоголю
определиться: либо он монах, либо писатель. В одном из его последних писем
читаем: «Искусство должно выставить нам все дурные наши народные качества,
таким образом, чтобы следы их каждый из нас отыскал прежде в себе самом и
подумал бы о том, как прежде с самого себя сбросить все омрачающее
благородство природы нашей. Только тогда и таким образом действуя, искусство
исполнит свое назначение и внесет порядок и стройность в общество». Так он
воссоединил веру и искусство во имя России.
Л.П. Новикова, г. Новокузнецк
Использованная литература:
1. Гоголь Н.В. Собрание сочинений в восьми томах. Т.VII.
– М., 1984.
2. Золотусский И.П. Гоголь. – М., 1979.
3. Антарова К.Е. Две жизни. –
М, 1994
|
