|
Опубликовано
в газете «Свет Утренней Звезды» № 3 (71) от 30 июля 2009 года
О
СТРАДАНИИ
Как только ты почувствуешь себя страдающим, телесно или душевно, —
вспомни сейчас же, что не ты один страдаешь и что всякое страдание
— всякое, без исключения — имеет некий высший смысл. И тотчас же придет облегчение.
Ты
страдаешь не один, потому что страдает вокруг тебя весь мир. Надо только открыть
свое
сердце и внимательно присмотреться, и ты увидишь, что приобщен страданию вселенной.
Все страдает и
мучается — то в беззвучной тишине, скрывая свою боль, замалчивая свою скорбь,
преодолевая страдание про себя, то в открытых муках, которые никто и ничто не может утолить...
Томясь в любви, вздыхая от неудовлетворенности, стеная в самом наслаждении, влачась в борении, в
грусти и тоске — живет вся земная тварь, начиная с ее первого беспомощного деяния
— рождения из материнского лона, и кончая последним земным деянием, таинственным уходом «на
покой». Так страдает и человек вместе со всею остальною тварью — как член мирового
организма, как дитя природы. Страданий нам не избежать; в этом наша судьба, и с нею мы должны
примириться. Естественно желать, чтобы они были не слишком велики. Но надо
учиться страдать достойно и одухотворенно. В этом великая тайна жизни; в этом — искусство земного бытия.
Наше
страдание возникает из свойственного нам, людям, способа жизни, который дан нам раз
навсегда и которого мы изменить не можем. Как только в нас просыпается самосознание, мы убеждаемся
в нашей самостоятельности и беспомощности. Человек есть творение, призванное к «бытию о себе», к
самодеятельности и самоподдержанию; и в то же время он служит всей природе
как бы пассивным средством или «проходным двором». С одной стороны, природа печется
о нем, как о своем детище, растит его, строит, присутствует в нем,
наслаждается им, как существом,
единственным в своем роде, а с другой стороны, она населяет его такими противоположностями,
она развертывает в нем такой хаос, она предается в нем таким болезням, как если бы она не
знала ни целесообразности, ни пощады. Так, я призван и предопределен к самостоятельному
действованию, но горе мне, если я уверую в свою полную самостоятельность и
попробую
предаться ей до конца... Я — свободный дух, но этот свободный дух всю жизнь остается
подчиненным всем необходимостям природы и ограниченным всеми невозможностями естества...
Во мне живет некая обобщающая сила сознания, охватывающая миры и разверзающая мне
необъятные духовные горизонты, но эта сила всю свою жизнь замурована в стенах своего
единичного тела, она слабеет от голода, изнемогает в переутомлении и иссякает при бессоннице...
Я обособлен от других людей, замкнут в своей душе и в своем теле и обречен вести одинокую
жизнь, ибо никто никого не может ни впустить в себя, ни вместить в своих пределах;
и в то же время другие люди терзают мне душу и могут растерзать мое тело, как если бы я был их
игрушкой или рабом... Таков я; таковы мы все, каждый из нас в отдельности, — однодневные
цветы, распустившиеся для страдания, мгновенные и беззащитные вспышки вселенского
огня...
«Жизнь
ваша, смертные, столь тленный дар богов:
Цветете миг один, живые исполины»...
(Илличевский)
Да и все ли
«цветем»? Мы, вечные «пациенты» природы, покорные «приемники» мировых волн,
чувствительнейшие органы сверх-природы... Что-то царственное и рабствующее;
нечто от Бога и кое-что от
червя (Державин). Так много. И так мало.
Свободные — и связанные. Цель мира
— и жертва вселенной. Порабощенные
ангелы. Создания божественного художества,
отданные бактериям в пищу и чающие могильного
тлена...
Вот почему
нас так часто и так легко настигает страдание; вот почему мы должны примириться
с ним. Чем утонченнее человек, чем чувствительнее его сердце, чем отзывчивее его совесть,
чем сильнее его творческое воображение, чем впечатлительнее его наблюдательность, чем глубже его
дух — тем более он обречен страданию, тем чаще его будут посещать в жизни боль, грусть и
горечь. Но мы часто забываем об этом, мы не думаем о нашей общей судьбе и совсем не постигаем,
что лучшие люди страдают больше всех... И когда на нас самих изливается поток лишений,
муки, скорби и уныния, когда, как ныне, весь мир погружается в страдание и содрогается
во всех своих сочленениях, вздыхая, стеная и взывая о помощи, мы пугаемся, изумляемся
и протестуем, считая все это «неожиданным», «незаслуженным» и «бессмысленным»...
Только
медленно и постепенно догадываемся мы, что все мы, люди, подчинены этому закону
земной твари. Сначала в нас просыпается смутное ощущение, глухое предчувствие того, что на
земле гораздо больше страдания, чем нам казалось в нашем детском чаянии. Это
предчувствие тревожит нас;
мы пытаемся проверить наше ощущение — и
постепенно, путями неописуемыми, в
почти не поддающихся оформлению
интуициях — мы убеждаемся в том, что нам действительно
открылся закон существования, общий
способ жизни, владеющий всею земною тварью, что нет бытия без страдания, что
всякое земное создание по самому естеству своему призвано страдать и обречено скорби. А человек с нежным сердцем знает не
только это: он знает еще, что мы
не только страдаем все вместе и сообща,
но что мы все еще мучаем друг друга — то нечаянно, то нарочно, то в беспечности, то от жестокости, то страстью, то холодом, то в
роковом скрещении жизненных
путей... И, может быть, именно
Достоевский, этот мастер терзающегося сердца, был призван пролить свет на эту земную трагедию...
Такова
жизнь, такова действительность... И могло ли бы это быть иначе?.. И были ли бы мы правы,
если бы стали желать и требовать иного?..
Представим
себе на миг иную, обратную картину мира. Вообразим, что земная тварь освобождена
от всякого страдания, до конца и навсегда; что некий могучий голос сказал ей: «Делай,
тварь, все, что
хочешь. Ты свободна от страдания. Отныне ты не будешь знать неудовлетворения. Никакая телесная боль не
поразит тебя. Ни грусть, ни тоска, ни
душевное раздвоение тебя не
посетят. Духовная тревога не коснется твоей души. Отныне ты приговорена к вечному и
всестороннему довольству. Иди и
живи».
Тогда
началась бы новая, небывалая эпоха в истории человечества.
Вообразим,
что человек потерял навсегда дар страдания. Ничто не угрожает ему неудовлетворенностью:
одновременно с голодом и жаждою, этими первичными источниками труда и
страдания, прекратилось и всякое недовольство собою, людьми и
миром. Чувство несовершенства угасло навсегда и угасило вместе с собой и
волю к совершенству.
Самый призрак возможных лишений, доселе ведший человека вперед, отпал. Телесная боль,
предупреждавшая человека об опасности для здоровья и будившая его приспособляемость,
изобретательность и любознательность — отнята у него. Все
противоестественности оказались огражденными и безнаказанными. Все уродства и
мерзости жизни стали безразличными для нового человека. Исчезло моральное негодование, возникавшее
прежде от прикосновения к злой воле. Смолкли навсегда тягостные укоры совести.
Прекратилась навсегда духовная жажда, уводившая человека в пустыню, к великому аскезу...
Все всем довольны; всё всем нравится; все всему предаются — без меры и выбора. Все живут
неразборчивым, первобытным сладострастием — даже не страстным, ибо страсть мучительна,
даже не интенсивным, ибо интенсивность возможна лишь там, где силы не растрачены, но скопились
от воздержания...
Как описать те ужасные,
опустошительные последствия, которые
обрушились бы на человечество, обреченное на всестороннюю сытость?..
В мире
возникла бы новая, отвратительная порода «человекообразных», — порода безразборчивых
наслажденцев, пребывающих на самом низком душевном уровне... Это были бы неунывающие
лентяи; ничем не заинтересованные безответственные лодыри, без темперамента,
без огня, без подъема и без полета; ничего и никого не любящие — ибо любовь есть прежде всего
чувство лишенности и голода. Это были бы аморальные, безвкусные идиоты, самодовольные
тупицы, развратные Лемуры. Вообразите их недифференцированные, невыразительные лица, эти
плоские, низкие лбы, эти мертвые, мелкодонные гляделки вместо бывших глаз и очей, эти бессмысленно
чмокающие рты... Слышите их нечленораздельную речь, это безразличное
бормотание вечной
пресыщенности, этот невеселый смех идиотов? Страшно подумать об этой погибшей духовности, об
этой тупой порочности, об этом унижении ничего-не-вытесняющих полулюдей,
которые прокляты Богом и обречены на то, чтобы не ведать страдания...
И когда
представляешь себе эту картину, то видишь и чувствуешь, что дарует нам дар страдания;
и хочется молить всех небесных и земных врачей, чтобы они ради Господа не лишали людей этого дара. Ибо без страдания
— нам всем, и нашему достоинству, и нашему духу, и нашей
культуре пришел бы скорый и трагический конец.
Вот что оно
нам дарует... Какою глубиною светятся глаза страдающего человека! Как будто бы
расступились стены, закрывавшие его дух, и разошлись туманы, застилавшие его сокровенную
личность... Как значительно, как тонко и благородно слагаются черты лица у долго и достойно
страдавшего человека! Как элементарна, как непривлекательна улыбка, если она совсем не таит в
себе хотя бы прошлого страдания! Какая воспитательная и очистительная сила присуща
духовно осмысленному страданию! Ибо страдание пробуждает дух человека, ведет его,
образует и оформляет, очищает и облагораживает... Духовная дифференциация, отбор лучшего
и всяческое совершенствование были бы невозможны на земле без страдания. Из него родится
вдохновение. В нем закаляется стойкость, мужество, самообладание и сила характера. Без страдания
нет ни истинной любви, ни истинного счастья. И тот, кто хочет научиться
свободе, тот должен
преодолеть страдание.
И мы хотели
бы от этого отречься? И мы согласились бы потерять все это?.. И ради чего?
Гегель
сказал однажды, что все великое на земле создано страстью. Еще большее, еще глубочайшее
надо сказать о страдании: мы обязаны ему всем — и творчески-великим и творчески-малым.
Ибо если бы человек не страдал, то он не пробудился бы к творческому созерцанию,
к молитве и духовному оформлению.
Страдание есть как бы соль жизни; нельзя, чтобы
соль утрачивала свою силу. И более того: страдание есть стремящая сила жизни; главный источник человеческого
творчества; тонкий и зоркий
учитель меры; верный страж и мудрый советник; строгий призыв к облагорожению
и совершенствованию; ангел-хранитель, ограждающий
человека от пошлости и от снижения. Там, где этот ангел начинает говорить,
водворяется благоговейная тишина,
ибо он взывает к ответственности и
очищению жизни; он говорит о
заблуждениях и соблазнах; он требует, чтобы
люди опомнились и обратились; он говорит об отпадении и дисгармонии,
об исцелении, просветлении и о доступном
нам блаженстве...
Страдающий
человек вступает на путь очищения, самоосвобождения и возврата в родное лоно — знает
он о том или не знает. Его влечет в великое лоно гармонии; его душа ищет нового способа
жизни, нового созерцания, нового синтеза, созвучия в многозвучии. Он ищет пути, ведущего
через катарсис к дивному равновесию, задуманного лично для него Творцом. Его зовет к себе
сокровенная, творческая мудрость мира, чтобы овладеть им и исцелить его. Простой народ
знает эту истину и выражает ее словами «посещение Божие»... Человек, которому послано страдание,
должен чувствовать себя не «обреченным» и не «проклятым», но «взысканным»,
«посещенным» и «призванным»: ему позволено страдать, дабы очиститъся. И все
евангельские исцеления
свидетельствуют о том с великой ясностью.
Таков смысл
всякого страдания. Нерешенной остается лишь судьба самого страдающего человека:
достигнет ли он очищения и гармонии в настоящей земной жизни, или же эти дары
дадутся ему через утрату его земного телесного облика...
Страдание
свидетельствует о расхождении, о диссонансе между страдающим человеком и
богосозданной природой: оно выражает это отпадение человека от природы, обозначая в то же
время начало его возвращения и исцеления. Страдание есть таинственное
самоцеление человека, его тела и души: это он сам борется за обновление
внутреннего строя и лада своей жизни, он работает над своим преобразованием, он ищет
«возвращения». Избавление уже началось, оно уже в ходу; и человек должен прислушиваться
к этому таинственному процессу, приспособляться к нему, содействовать ему. Можно было бы
сказать: «Человек, помоги своему страданию, чтобы оно верно разрешило свою задачу. Ибо оно
может прекратиться только тогда, когда
оно справится со своей задачей и достигнет
своей цели»...
Поэтому мы
не должны уклоняться от нашего страдания, спасаясь от него бегством и обманывая
себя. Мы должны стать лицом к нему, выслушать его голос, понять и осмыслить его жалобу
и пойти ему навстречу. Это значит — принять его как естественное и духовно-осмысленное явление.
Ибо оно обращается к нам из целесообразности самого мира: то, что в
нас страдает, есть, так сказать, сама
мировая субстанция, которая стремится творчески восстановить в нас свое жизненное равновесие. И если
человек повинуется своему
страданию и идет к нему навстречу,
то он скоро убеждается в том, что в нем самом раскрываются целые
запасы жизненной силы, которые
ввязываются в борьбу и стремятся
устранить причину страдания.
Вот почему
человеку не следует бояться своего
страдания. Он должен помнить, что бремя страдания состоит, по крайней мере,
на одну треть, а иногда и на добрую
половину из страха
перед страданием.
Но не
подобает делать человеку и обратное, то есть нарочно или произвольно вызывать в себе
страдание. Не правы те, которые мучают себя, занимаются самобичеванием или оскопляют себя. Они не правы потому, что на них
возлагается некая претрудная
внутренняя борьба, борьба духа со
страстью и вместе с этим душевно-духовное
страдание в этой борьбе; а они не хотят принять этой борьбы, перелагают это
страдание в материальную плоть,
подменяют его телесною болью,
заменяют его органическим увечием. Градусник показывает естественную
температуру; ошибочно и нелепо
дышать на градусник, взгоняя ртуть
кверху, или прикладывать к нему
кусок льда, чтобы ртуть опустилась. Голод, жажда
и любовная тоска, вдохновение и творчество должны приходить сами, в силу естества тела, души и духа;
возбуждающие, одурманивающие или экстатические яды — противоестественны
и фальшивы. Ошибочно противопоставлять
природе — искажающий ее произвол.
Все хорошее и верное возникает как бы по собственному почину, естественно,
гармонически, как говорил Аристотель, «через себя самого». Мы призваны творчески жить и творчески любить; спокойно, мужественно и
в мудром послушании принимать
приближающееся страдание; и — главное — творчески преображать
и просветлять страдание, уже настигшее нас. Ибо страдание есть не только плата
за исцеление, но призыв к преображению жизни, к просветлению души, оно есть путь, ведущий к совершенствованию, лестница духовного очищения.
Человек должен нести свое страдание спокойно и уверенно, ибо в последнем и
глубочайшем измерении страдает в
нас, с нами и о нас само
Божественное начало. И в этом последний
и высший смысл нашего страдания, о котором нам говорят евангельские
исцеления.
Вот почему
страдающий человек не должен терять терпения или, тем более, отчаиваться. Наоборот, он
должен творчески воспринимать и преодолевать свое страдание. Если ему дана телесная
болъ, то он
должен найти органические ошибки своей жизни и попытаться устранить их; и в то же время он должен настолько
повысить и углубить свою духовную жизнь, чтобы ее
интенсивность и ее горение отвлекли запасы жизненной энергии от телесной боли. Не следует
предаваться телесной боли, пребывать в ней, все время прислушиваться к ней и бояться ее: это
означало бы признать ее победу, отдаться ей и превратиться в стенающую
тварь. Надо противопоставить плотской
боли — духовную сосредоточенность
и внимать не телесной муке, а духовным содержаниям. А если кто-нибудь скажет, что он не умеет этого или не может вступить
на этот путь, то пусть он крепко помолится об этом умении и об этой
силе и попытается идти по этому пути. Нет
человека, который умел бы все и знал бы все искусства, а искусство одухотворять
страдание есть одно из высших. Конечно,
для победы над своей немощью нужна некоторая высшая мощь, но эта высшая мощь может быть вымолена, выработана и
приобретена. И каждая попытка, каждое усилие в этом направлении будут вознаграждены сверх
чаяния сторицей.
Но если
человеку послано душевное страдание, — а оно может быть гораздо тяжелее и мучительнее
всякой телесной муки, — то он должен, прежде всего, не бежать от него, а
принять его, то есть найти в жизни время и досуг для того, чтобы предаться ему. Он должен
стать лицом к лицу со своим душевным страданием и приучить себя созерцать его сущность
и его причину. Надо научиться свободно и спокойно смотреть в глубь своей
страдающей души, с молитвою в сердце и с твердой уверенностью в грядущей победе. Оку духа
постепенно откроется первопричина страдания, и эту первопричину надо назвать по имени
и выговорить перед собою во внутренних словах и произнести эти правдивые слова перед лицом
Божиим во внутренней очистительной молитве. Чтобы одолеть свою душевную муку, надо,
прежде всего, не бояться ее и никогда не отчаиваться; надо не предаваться ее страхам и капризам,
ее своеволию и ее тайным наслаждениям (ибо душевная мука всегда прикрывает собою
больные наслаждения инстинкта); надо
всегда обращаться к ней творчески, с властным словом зовущего господина; надо всегда
говорить с ней от лица духа и
научиться прекращать ее приказом,
уходом от нее и творческим напряжением;
надо рассеивать ее туманы, ее обманы и наваждения и превращать ее силу в
радость божественным содержаниям
жизни. Это путь из тьмы к
просветлению и преображению души. Вот почему сокровенный смысл душевного страдания можно было бы сравнить с
младенцем, дремлющим во чреве
матери и чающим своего рождения;
ибо страдание есть не проклятие,
а благословение; в нем скрыт некий духовный заряд, зачаток новых постижений
и достижений — некое богатство,
борющееся за свое осуществление.
Если же
человеком овладевает духовное томление, то ему надлежит очистить его в
молитве, чтобы оно
преобразилось в истинную и чистую мировую скорбь и тем
возвело страдающего к Богу: ибо мировая скорбь есть в последнем и глубочайшем
измерении — скорбь самого Бога, а скорбь вместе с Ним есть «благое иго» и «легкое
бремя» (Мтф. 11. 30).
Вот почему апостол Иаков пишет:
«Злостраждет ли кто из вас? пусть
молится» (Иак. 5. 13). Ибо молитва
есть не что иное, как воздыхание духа к Богу, то «неизреченное воздыхание»,
которым «Сам Дух ходатайствует за нас» (Римл. 8. 26). Молитва есть зов о помощи,
направленный к Тому, Кто зовет меня к себе через
мое страдание; она становится творческим началом творческого
преобразования и просветления моего
существа.
Но совершить
все это никто не может «за меня» или «вместо меня», страдающего: все это мое
личное дело, мое усилие, мой подъем, мой взлет, мое творческое преображение. Другой человек
может помочь мне советом; Господь не может не помочь мне дарованием сил и света. Но совершить
мое очищение и просветление должен я сам. Вот почему оно требует свободы и без свободы
невозможно. Свободное созерцание, свободная любовь, свободная молитва составляют
самую сущность это творческой мистерии, мистерии земного страдания. И именно этим
определяется верный путь, ведущий к истинному счастью на земле.
Из книги И.А. Ильина «Поющее сердце»
|
